Пришвин и цензура: не школьная литература, часть шестая

часть пятая

«ЯРОВОЙ СНОП»

Вскоре я ближе познакомился с этой» безрукой и коротконогой Ирой Соловьевой (снимок 10), и она теперь живой пример для меня: посредством хорошей головы можно вполне устранить все неудобства личного существования.

Правда, сколько есть у нас людей с прекраснейшими пальцами на руках и совершенно не умеющих писать. У Иры не только нет пальцев, - рук нет от самых плеч, но она отлично пишет ногами длиной не больше тюленьих ластов. Сколько есть стройных девушек, не умеющих хорошо танцевать, балерин, не способных промчаться, стоя, на коне! Ира была цирковой наездницей и не только умела без седла мчаться на коне, но даже с одной лошадки на другую перескакивать на всем ходу. Когда же прошли юные годы и была утрачена необходимая для цирка гибкость тела, Ира попала в Каляевку не инвалидкой, а одной из лучших мастериц в трикотажном отделении технических мастерских дома трудового воспитания. У Иры прекрасно работает голова, у Коли голова очень слабая. Если спросить: «Как тебя зовут, Коля?», он задумается, беспомощно улыбнется и повторит ваш вопрос. Но конечности у него такие сильные, что он без устали может работать весь день. Ира весь день говорит ему у станка: «Коля, направо! Коля, налево! Коля, ногой! Коля, рукой!» - и дело у них идет, как у двух отличных работников.

Но все эти чудесные достижения обделенного природой человека ничто перед самым главным, удивительным и странным, а мне так немного и страшным: эта женщина величиной в яровой сноп привлекает к себе многих мужчин и рожает детей! Неужели же и в этом голова помогает? Или, напротив, вопреки разуму, природа на этом примере показывает нам независимую от воли и красоты человека силу своего размножения, что если отбросить мало существенную оболочку романтизма, то размножение у нас происходит совершенно также, как и у зайцев.

ЛЮБОВЬ ЗАЙЦЕВ

Мало кто знает даже среди охотников, как это бывает у зайцев.

Зайчиха носит 52 дня. Первый помет в нашем климате бывает в апреле и часто погибает от морозов. Майский помет - самый лучший и часто дает нам пять новых зайчиков. Первый зайчонок по выходе в свет тотчас же присасывается к матери и, пока рождаются другие, наливается молоком и становится шаром. После того он отбегает немного и залегает на пять дней, не обращая на мать никакого внимания.Все обменяется большой питательностью заячьего молока: в коровьем жиров всего 3%, в заячьем - 23%. Через пять суток зайчонок поднимается, и тут обыкновенно его находит другая зайчиха; своя мать может прийтись только случайно: всякая желающая освободить¬ся от напирающего молока зайчиха на короткое время может стать ему матерью. После того зайчонок залегает еще на день-два, чтобы затем начать уже самостоятельную жизнь. Любовь у зайцев очень коротенькая: когда рождается последний зайчонок, самец уже стоит в ожидании. А через шесть часов зайчиха снова беременна.

ФЕВРОНИЯ с ПТИЧКАМИ

Способность интересно рассказывать, между прочим, состоит в уменьи огромными скачками удаляться от темы, как удаляется от земли пуля при выстреле вверх. И потом, когда нечто совершится, какой-то неописуемый перелом, чувство меры тянет рассказчика к теме, как в предусмотренной ружейным мастером траектории происходит снижение, пулю тянет земля. Но долго еще после первой встречи с землей летит пуля рикошетами, ударится и опять взлетит, еще ударится, еще взлетит, но пониже, - и так много раз, пока не остановится и не сольется с землей. И рассказчик тоже перестает скакать, только уж когда сливается с темой: тема для него - как для пули притяжение земли... Для иных умов такая способность граничит с легкомыслием... Это неправда: легкомыслие, конечно, тоже скачет, но что из этого! - лягушки не хуже прыгают, - а серьезный рассказчик во всякое мгновение может вспомнить свои ходы так же хорошо, как и тяжеловесный логический ум - этапы своего червячно-поступательского шествия. Не хочу хвалиться, но способностью сказать обладаю несомненно и в то же время могу быть себе на уме до такой степени, что, если бы понадобилось вспомнить и передать, как я подошел к такому-то месту рассказа, передам в точности. 

Нетрудно, например, мне проследить до мельчайших подробностей, каким образом в рассказе моем появилась глава из биологии зайца, написанная по словам одного молодого студента, слушающего в зоопарке лекции известного натуралиста Мантейфеля. Я начал с того, что удивился способности фотографического аппарата идеализировать действительность, и привел в пример маленькую речку Кончуру, превращенную фотографическим снимком в Миссисипи. Признаюсь теперь, что, когда я это превращение приписал вранью фотографии, у меня мелькнула побочная мысль: названия двух улиц на берегу Кончуры - Малая Рыбинка и Большая Рыбинка - возможно и так понять, что некогда жили тут рыбаки и ловили рыбу, а старые берега, такие отчетливые, показывают нам и размеры этой некогда очень большой реки. Потом вырубили на берегу этой реки леса, наделали еще множество глупостей, и речку совершенно испортили. И если не Кончура именно, то мало ли таких рек.

«Значит, - подумал я, - мой снимок не совсем вранье, а говорит: вот какой бы должна, быть эта река, если бы ее не испортили люди».

В тот самый момент, когда я подумал это, явилось мне прекрасное лицо девушки, замеченной мной в Каляевке на могиле писателя Розанова среди множества проституток, воров и всякого рода деловщины. Думая об этом лице, я повторил про себя: «такой бы должна была быть эта река, если бы ее не испортили люди». Вот из-за этой встречи двух потоков мыслей - о вранье аппарата и о его восстановительной способности - явилось у меня сильнейшее желание рассказать о второй встрече моей с этой девушкой, а способность скакать от темы привела меня к изображению всей Каляевки.

И вот, по мере углубления в рассказ, я начинаю испытывать все большую и большую тревогу за него: кого заинтересует этот рассказ об уродах в эпоху физкультуры, евгеники и грандиозных планов устройства здоровых людей на земле? Ведь никаким революционным порывом в ударном порядке не сделаешь калекам живых ног и, заделав проституткам сифилитический нос, не вернешь их к материнству.

Точно так же при мысли отказаться от рассказа об уродах - в моем призвании рассказчика это равнозначит вообще с уничтожением уродов - мне приходит в голову одна обитательница Каляевки, старушка Феврония.

Мне рассказывал о ней один художник и представлял ее мне как поэта или музыканта: где бы ни была эта старуха, что бы ни делала, везде и всюду для нее поют будто бы какие-то необыкновенно прекрасные птички. К сожалению,сам я Февронию не видал, и рассказ мой - скелет скелета, потому что художник неважно рассказывал. Был будто бы какой-то барин,может быть, князь. Он где-то получил сифилис и заразил им жену и детей. Вскоре он умер, и жена его тоже умерла, а дети-мальчик и девочка - попали в другую, небрезгливую, семью и росли с другими детьми вместе - только из осторожности утирались отдельными от них полотенцами. Наследственность привела Февронию к падучей, мальчик был слабоумный. В свое время, однако, Феврония благополучно вышла за деревенского священника, и тот - случилось же так! - вскоре тоже получил откуда-то сифилис, заразил жену, уже пораженную болезнью в самом зачатии. Лечиться священник не стал, все думал: как-нибудь от молитвы пройдет, но, конечно, ему становилось хуже, хуже, и это счастье его, что вскоре он умер от какой-то другой болезни. После того падучая у Февронии стала повторяться чаще и чаще. Хищники из крестьян, пользуясь болезнью, обобрали ее начисто, детей ее кто-то взял, и она дала обет вечно странствовать. А что же еще делать? Она видела в этом свой подвиг. Получит, бывало, письмо откуда-нибудь издалека, хотя бы из Харькова, и несет ответ туда, в Харьков, сама из Москвы. Ночевала в ямах, в дровах, вся покрывалась струпьями, насекомыми - и все жила! В таком виде встретил ее один художник и, пораженный ее поэтическими рассказами, устроил ее в Каляевку. Что особенно поразило художника, - это множество птичек, к которым сводятся все приключения Февронии. Где бы она ни проходила, где бы ни ночевала, - возле нее пели птички. Раз было она рассказала о стайке каких-то сереньких: прилетели будто бы под вечер, на дрова сели, солнце садилось, и они все между собой об этом так согласно разговаривали.

- Да это ж воробьи! - узнал художник.

- Может быть... - ответила Феврония. - А разве воробьи-то плохо говорят? Я на бревна прилегла - и не могу наслушаться их разговора. Мороз был большой, и холодно было, а потом хорошо: так чудесно птички поют! Ну вот, вскоре плотники пришли, кричат на меня: «Ты что - жизнь решать! Этого не моги, мы не дадим!» И принялись плотники меня гонять... Уж они гоняли, гоняли, потом привели в избу и отогрели. Конечно, в Каляевке много старух вроде Февронии, но меня растрогали птички. Я так хорошо понимаю их появление: они бывают, когда человек обречен и люди оставили все не за свою вину. К невинно поруганным иногда прилетают чудесные птички...

Вскоре после этого разговора с художником был я в Каляевке у поэта Майорова и стал ему рассказывать о Февронии, но он не мог узнать, какая она: среди двух-трех тысяч человек найдется немало Февроний.

- Она замечательно рассказывает,- сказал я.

- Рассказывает? - повторил Майоров и вдруг весь просиял.

- Теперь знаю! - воскликнул он радостно. - Это наша банщица. Сейчас приведу.

Вскоре вошла Феврония, совсем непохожая на мою: банщица была здоровая баба, далеко еще с неугасшим огоньком в глазах. Но как то все на свете бывает: ведь не я видел, а художник дел мне образ многострадальной Февронии, хочется ему страдания - вот и выдумал.

С большим удовольствием Феврония по просьбе Майорова стала рассказывать, и дар ее мне был понятен с первых же слов: рассказ ее был весь в мимике. Она ёжилась, когда изображала мороз, так искусно, что холодно становилось и нам. Вот в такой-то адский холод шел здоровенный мужчина, тридцати трех лет, ежился он, ежился в своем пиджачишке, жался, жался, становился от этого все меньше, меньше, сел на корточки у моста, прижался к столбику...

Шла по этой же самой дороге хорошая женщина средних лет, услыхала что-то, остановилась, прислушалась и поняла: это замерзает ребеночек возле столбика и жалобно плачет.

«Чего ты плачешь?» - спрашивает добрая женщина.

«Пи-пи болит - ответил ребеночек.

«Ну, покажи»

Наклонилась к нему и вдруг, заметив что-то, спрашивает тревожно:

«А сколько тебе лет?».

Ребеночек отвечает:

«Тридцать три»

И показал...

Рассказ этот, конечно, старинный, известный народный рассказ, но все-таки мы очень смеялись, потому что Феврония умела рассказать его особенно. Желая похвалить ее и чтобы это вышло значительно, я спросил, как звать ее по отчеству.

- Тимофеевна, дорогой, Тимофеевна,- ответила ласково Феврония.

Тогда я сказал:

- Вы рассказываете, как великая артистка, талант ваш такой огромный, что вам доступно рассказывать и нежнейшие вещи о маленьких птичках и грубейшие, смешные. У вас великий талант, Феврония Тимофеевна!

- Не Хаврония, дорогой, - ответила она, - а Лукерья.

Тут и открылось нам, что Лукерья Тимофеевна, банщица, и многострадальная Феврония с птичками были две совершенно разные женщины.

часть седьмая

ВСЕ МАТЕРИАЛЫ РАЗДЕЛА "УВЛЕКАТЕЛЬНО"

Перепечатка материалов разрешена только с активной ссылкой на sergievgrad.ru