ШЕСТОЕ ЧУВСТВО
Есть дорога из Сергиева специально монастырская от лавры к скитам и от скитов к Параклитскому монастырю и к Торбееву озеру с монастырской дачей на берегу. Художник Нестеров своими картинами одухотворил сплошные леса, сделал их фоном в чудесных явлениях святых и так навязал им свои образы, что всем, кто видел его картины, представляются ели, березки, ивы тоже православными. Дорога эта - прямая, шоссейная, белая в темных лесах - поднимается с холма на холм, и показываются на этих холмах теперь все калеки и калеки. Будь просто одни здоровые мужики на место монахов,- оборвалась бы история; но видишь калек, тоже людей до крайности утонченных, как и монахи,- история в противоположную сторону, но продолжается... Кажется, будто все это происходит уже после Страшного суда, что по суду этому калеки наследили землю монахов со всеми ее нестеревскими березками.
Человеку, не обладающему особенным шестым чувством, которым понимают всех подобных людей, и они сразу, не видя глазами, не слыша ушами, отзываются такому человеку и награждают его из - их закрытого уродством запаса внутреннего своего, часто очень хорошего, существа,- человеку с дачным чувством природы невозможно ходить по дороге в этих духовных лесах и видеть уродов.
- Что это за достоевщина! - сказал недавно один мой москов¬ский гость.- Откуда вы берете охоту заниматься такими людьми?
Я ответил на это:
- Не они самое страшное, а вот ужас мой в чем. когда насмотришься на них и пойдешь в город, то приличные и даже отлично одетые люди изнутри начинают просвечивать уродами. Что с этим поделаешь?
Он мне на это ответил:
- Ими не заниматься надо, а просто сжечь и полить сожженное место, как зараженный виноградник сероуглеродом, чтобы земля больше не рожала такого добра.
Я на это повторил о своих уродах, которых вижу постоянно в прекрасно одетой городской толпе, среди отлично сложенных людей, в Сергиеве, в Москве, в Париже - везде.
- Государству,- сказал я,- нечего позорить себя сожжением физических бродяг и уродов. Их равняет с другими гражданами и делает полезными сила государственного конвейера.
Мысль мою с восторгом подхватил бывший с нами энергичный руководитель трудового воспитания в технических мастерских и рассказал нам, что уже теперь значительную часть власти в исправительном доме администрация передала ячейке передовой молодежи; она скоро будет распоряжаться даже оплатой труда. По правде говоря, нет урода, нет калеки, вора, разбойника, кто не мог бы работать. Сила коллектива в будущем затянет всех в работу, нищие и всякого рода бродяги исчезнут с лица земли.
- Останутся, - сказал завтруд, - только два вида людей, сознательные, кто будет пользоваться силой коллектива совершенно так же, как теперь мы пользуемся силой пара и электричества...
Зав увлекся и яркими красками нарисовал нам картину будущего совершенного коллективного строя, в котором перед каждым бродягой и проституткой явится дилемма: работать сознательно или...
Зав немного замялся.
- Вы одних,- сказал я,- называете сознательным и... Кто же другие?
- 3 ю з ю к и, - просто ответил зав.
Встречая второй раз это слово в стенах колонии, я понял необходимость его для обозначения в будущем внеклассовом обществе некой гущи, остатка, на который не действуют никакие социальные ре¬активы, и он уже больше не растворяется.
- Совершенно верно! - подтвердил мою догадку зав. - Сейчас, может быть, если удастся, я вам это продемонстрирую.
Он остановился перед железной решеткой подвального этажа скитского корпуса, крикнул туда:
-Ша!
За решеткой показалось страшное лицо действительно совершенно конченного человека (снимок 6). Его и звали «Ша» потому, что это конец. Алеша-Ша был с полуразрушенным от старого сифилиса носом, со многими опухолями и кровоподтеками на лице. При всем падении человека и безобразии неисправимого алкоголика в глазах его было что-то общее всем предельным алкоголикам. Иные собаки, сделав проступок, сами ложатся к ногам хозяина под его плеть, и в их глазах бывает то самое, от чего лично у меня
плеть не может быть приведена в действие, если только я нахожусь в себе. В глазах алкоголика, глядящих на меня через железную решетку, я читаю целый ряд моментов из своей собственной жизни, когда я с точки зрения большой совести должен
бы пасть, но меня выручила иная, маленькая, совесть, которая вот только и остается преимуществом моим перед этим павшим, может быть, с большой высоты, человеком.
Есть особое шестое чувство, которым все бродяги понимают издали хорошего человека, и он тоже этим же шестым чувством понимает и привлекает их. Старые революционеры, атаманы вроде Степана Разина и атаманы огромного русского искусства привлекали к себе и собирали свои рати этою силой, питающей их тему в искусстве.
Понятно было мое возмущение при виде трезвого человека в подвале за железной решеткой. Все об’яснилось тем, что Алеша-Ша только что очнулся. Его сейчас же и выпустили. Он был сапожником и,придя в себя, отправился сейчас же в сапожную мастерскую.
- Заработает - и сейчас же опять
назюзюкается, - сказал зав (снимок 7).
И разговор наш вернулся снова к использованию коллективом труда несознательных зюзюк.
- Значит, - говорил я, - зюзюки все-таки останутся, а вы говорили, что сила коллектива захватит их всех в работу.
- Когда-нибудь, - ответил зав, - но только не скоро!..
Сейчас, пока дело в этом отношении обстоит очень плохо, конечно, ячейка существует, но она - ничтожная горсть среди
тысяч членов колонии, состоящих почти сплошь из зюзюк. Выбросить бы их вон и оставить только сознательных! Этого мнения держится часть администрации, другая часть сопротивляется, потому что если их выбросишь, то рано или поздно облава представит их опять не в этот, так в другой дом.
- Вы как бы решили? - спросил меня зав.
Я ответил, что, будучи хозяином дела, наверно, не имел бы времени и охоты решать принципиально, постарался бы сплавить подальше от города в другие дома неисправимых зюзюк, а себе бы оставил более или менее сознательных.
Мы обходили комнату за комнатой огромное общежитие, как в тюрьме без предупреждения. Этим заведующий, вероятно, хотел убедить нас в том, что порядок везде не случайный, что к нему готовились не в ударном порядке, специально для встречи гостей. Мы проходили десятки комнат бывших бродяг и проституток, убранных везде одинаковыми портретами вождей, флажками, революционными знаками и просто цветными бумажками, угадывая только по сводчатым потолкам и окнам, иногда изразцовым лежанкам, гвоздям и крюч¬кам для икон в углах, что каждая из этих комнат была кельей монаха...
Начиная от карантина, где некоторое время под надзором врачей живут доставленные бродяги в лохмотьях прямо с улицы, постепенно раскрывалась нам картина прививки бродягам привычек спать на сухом мягком матраце, покрытом белой простыней, под одеялом. В комнатах со многими койками везде мы встречали выборное лицо, блюстителя порядка и чистоты, убеждаясь на каждом шагу в силе, коллективной поруки. Правда, как же иначе с незначительной помощью государства в месяц по восемь с полтиной на человека можно было достигнуть такого действительно образцового порядка? Вот это и нужно было постоянно не упускать из виду, что все делается на восемь с полтиной. В алтаре церкви, где помещается ныне кино, мы видели репетицию оркестра музыкантов; в увеселительном парке, бывшем кладбище, физкультурники обнажили нам свои мускулы. Тут встретился нам в отличной паре шоколадного цвета молодой человек, прошедший здесь в несколько лет сложный путь от карантина до механика колонии, получающего в месяц, кажется, рублей полтораста жалованья. Его прозвище в колонии, «абиссинский коммунист»,
явилось, как нам об’яснили, за то, что при всяких случаях на всякие темы он может говорить блестящие речи.
Мне показали и еще несколько достойных людей, которых исправила исключительно сила коллектива; их через несколько дней предполагали отправить в Москву на места.
В женских отделениях после силы коллектива как на целящую силу мне указали на любовь с ее дружбой и материнством. И как только дошло до этого, конечно, прежде всего вспомнили знаменитую в Каляевке Нюшу Ефимову (снимок 8). Это была когда-то как бы воинствующая проститутка, первая сквернословка во всей колонии. Потому и кажется чудесным ее мгновенное превращение в самую достойную в Каляевке женщину, отличную мастерицу и верную, любящую жену. Мало говорят при этом почему-то об ее спасителе, этом молчаливом и застенчивом человеке, мастере-водопроводчике, работающем в Каляевке. Он простил ей все ее прошлое и, кажется, очень серьезно простил, а то почему же эта женщина вдруг совершенно переродилась?
Мне после приходилось на прогулках встречаться с Нюшей Ефимовой. Это очень высокая средних лет женщина. Сейчас, замужем, она сразу заметно занимает первое место.
Она разговаривает при встрече, муж обыкновенно стоит в стороне и слегка улыбается. А когда кончается разговор у нас с Нюшей, она непременно говорит ему: «Ну же, благодари, Михаила Михайловича». Поводом к этой благодарности бывает иногда одно только мое пожелание им всего хорошего. И каждый раз мне бывает стыдно, когда этот конфузливый и застенчивый человек принужден бывает меня благодарить неизвестно за что.
Были и еще, конечно, звезды в Каляевке, кроме Нюши, хотя, быть может, и не такой большой величины. С администрацией мы шли от звезды к звезде, и, когда я очутился на обычной дороге к своему дому, когда настроения от Каляевки взяли верх над звездными, особенно когда встретился лицом к лицу с одним очень страшным для меня одноглазым, настоящим гомеровским циклопом (снимок 9), я был поражен тем, как несколько выдающихся сознательных лиц. администрации в колонии могло мне закрыть глаза на сотни не поддающихся исправлению з ю з ю к.
